Для Томска эта дата особенно значима: в 1890 году Чехов пробыл несколько дней в нашем городе во время поездки на остров Сахалин, встречался с представителями университетской общественности и местной интеллигенции. И хотя Томск произвел на него не самое лучшее впечатление, мы до сих пор живем с чувством особой причастности к Чехову, к его судьбе и творчеству.

Насколько сегодня, 150 лет спустя после рождения Антона Павловича, остается актуальным его творческое наследие? С этим вопросом мы обратились прежде всего к профессору ФилФ Э.М. Жиляковой.
– Позвольте ответить на ваш вопрос цитатой из произведения самого Чехова. В 1888 году, в связи со смертью русского путешественника Н.М. Пржевальского, он написал очерк, в котором есть слова, полностью относящиеся к Чехову: «В наше больное время, когда европейскими обществами обуяла лень, скука жизни и неверие, когда всюду в странной взаимной комбинации царят нелюбовь к жизни и страх смерти, когда даже лучшие люди сидят сложа руки, оправдывая свою лень и свой разврат отсутствием определенной цели в жизни, подвижники нужны, как солнце. Составляя самый поэтический и жизнерадостный элемент общества, они возбуждают, утешают и облагораживают».
Действительно, творчество Чехова и утешает, и учит, и облагораживает. И это в первую очередь важно для молодежи, для студентов. По мнению самого писателя, «студент, настроение которого в большинстве создается обстановкой, на каждом шагу, там, где он учится, должен видеть перед собою только высокое, сильное и изящное». Эту фразу Чехов вложил в уста старого заслуженного профессора Николая Степановича («Скучная история»). Так вот, мне кажется, что сегодня таким сильным, изящным и высоким, на чем должно воспитываться студенчество, являются творчество и личность самого Чехова.
– Мы знаем, что вы читали спецкурс по творчеству Чехова. В чем, на ваш взгляд как специалиста, состоит уникальность этого писателя?
– 150 лет со дня рождения Чехова в этом году отмечает не только вся Россия, но и весь мир. И это связано прежде всего с тем, что Чехов – один из тех великих писателей, над которыми не властно время. Напротив, оно делает писателя необходимым для каждого, в ком пробуждается – хоть ненадолго, на мгновенье – потребность нравственного движения, духовного совершенствования. Чехов уникальный и великий национальный писатель, и каждое время чутко реагировало на Чехова. Великие современники давали самые восторженные отзывы о нем – Толстой, Крамской, Чайковский, Бунин, Левитан – и этот список можно продолжать бесконечно, включая в него имена не только русских деятелей культуры, но и европейских. Чехов и сейчас – наш современник, но самое главное – он всегда открыт будущему.
Дело, как мне кажется, заключается в том, что, будучи сам человеком необычайно трудного переходного времени (конец XIX века – что сродни нашим перестроечным «хождениям по мукам»), Чехов был художником: Толстой не случайно называл его «Пушкин в прозе». Он отказался от всех иллюзий и обратился к современникам с критерием ясного, разумного отношения к жизни. Но одновременно Чехов столь же страстно не принимал прагматизма, показывал опустошающее действие философии наживы.
Если говорить о современности Чехова, то можно сказать и о том, что чудо его искусства базируется на глубоком уважении к человеческому достоинству, к чувству личной свободы. И как художник, в изящной, совершенной форме он раскрывал глубинные смыслы существования личности – на материале самом обыденном, самом обыкновенном. Как говорят его исследователи, Чехов возвысил факт до философского символа. И в этом, мне кажется, его глубочайшее, на все времена, значение: в центре – всегда человек, человек в пути, в размышлениях, на переходе; Чехова всегда интересовало пробуждение сознания, внутреннее движение души. И неважно, кто это – министр или фельдшер, профессор или гимназист 7-го класса, главное – как он живет, куда он движется. И с этой точки зрения, будь моя воля, – я бы в нашем университете, для студентов всех факультетов, ввела курс изучения русской классики. В этом курсе почетное место занимал бы Чехов.
– Известно, что Чехов проездом был в Томске, но имеет ли он какое-то отношение к нашему университету?
– Да, и самое прямое. Еще во время подготовки к путешествию на Сахалин, рассматривая карту и указывая места, в которых он будет обязательно, Чехов назвал Томск – и связал город именно с университетом. 15 апреля 1890 года он писал в письме А.С. Суворину: «В Томске осмотрю университет. Так как там только один факультет – медицинский, то при осмотре я не явлю себя профаном».
Многое написано о том, что Томск не понравился Чехову, это общеизвестно. Но нужно сказать, что писатель попал в Томск в трудное время: была затяжная, поздняя холодная весна, лежал снег, на реке шла шуга. К тому же Чехов при переправе на лодке через Томь угодил в валенках в воду – и это при том состоянии болезни, когда уже горлом шла кровь. Все это вместе – да к этому присовокупить не очень деликатных и не очень симпатичных посетителей в гостинице, – конечно, создало предпосылки для грустных впечатлений. К тому же далее, на пути от Красноярска до Иркутска, вдруг наступила теплая весна, все зазеленело – и Томск на этом фоне выглядел особенно мрачно. Но по письмам из Томска совершенно очевидно, что университет Чехов в Томске все-таки посетил, встречался с В.М. Флоринским и С.М. Владиславлевым (томским архитектором).
И напоследок я хочу сказать, в утешение томичам: знаменитая чеховская фраза «насмешливое мое счастье», которая стала его «визитной карточкой» (а впоследствии и заглавием пьесы Малюгина о Чехове), была написана в номере томской гостиницы 17 мая 1890 года.

О том, насколько интересен Чехов современным молодым исследователям, говорит Д.А. Олицкая, доцент ФилФ, которая в 2004 году защитила диссертацию по теме «Рецепция пьесы А.П. Чехова «Вишневый сад» в Германии»:
– Чехов относится к тем немногим русским драматургам, которые давно стали своими для читателей и зрителей всего мира, но, заметим, он единственный, кто мог бы по репертуарности своих пьес в зарубежных театрах составить конкуренцию Шекспиру. Сегодняшняя «вездесущность» Чехова самым решительным образом опровергла прежде всего скептицизм самого писателя, протестовавшего против перевода своих пьес и ссылавшегося при этом на несоответствие русских реалий французской («...французы ничего не поймут из Ермолая, из продажи имения») или немецкой действительности («...там нет ни биллиарда, ни Лопахиных, ни студентов a lа Трофимов»). Как показало время, и во Франции, и в Германии, и даже далеко за пределами Европы не только нашлись свои Лопахины, Трофимовы, Раневские, в каждой из стран нашелся «свой» Чехов.
Очевидно, что процесс адаптации драматургии Чехова для публики, являющейся носителем другого языка, а значит, и менталитета, другой исторической памяти, требует времени и очень серьезной герменевтической работы – активной постановочной и переводческой практики. Например, в начале XX в. персонажи чеховских пьес казались совершенно «чужими» для немецкого зрителя. Как выразился один из критиков, «они представали на сцене настолько узнаваемо русскими, что в своей пассивности и нежизнеспособности становились загадкой для немца». «Синдром самовара», давлеющий как над постановками, так и над переводами, не позволял увидеть за «славянскими меланхолиями» емкого общечеловеческого содержания. Но шло время, тексты чеховских пьес переводились заново, шел поиск сценических решений и акцентов трактовки. И вот сегодня, в начале XXI в. перед американским зрителем с его гипертрофированным интересом к проблемам секса и здоровья предстает «Чехов-феминист» («Вишневый сад»), озабоченный проблемами экологии немецкий зритель узнает в Чехове представителя партии «зеленых» («Дядя Ваня»), а ирландский – борца за независимость («Чайка»). Такие попытки «адаптации Чехова» говорят не столько о его труднопереводимости на язык той или иной культуры, нации, эпохи, сколько о его уже общепризнанном универсализме, об его неисчерпаемости.
При этом Чехов никогда не переставал и не перестанет быть русским драматургом. При сценическом воплощении персонажей его пьес все-таки сложно уйти от контекста их ментальности и духовных поисков в конкретных условиях русской действительности того времени, даже при восприятии их поведения с универсальной, общечеловеческой точки зрения. Поэтому режиссеры всего мира, обращающиеся к чеховской драматургии, продолжают размышлять о загадочной русской душе, о специфическом русском юморе, а переводчики снова и снова ломают голову над «недотепой», «фефелой» и «та-ра-бумией».
– А студенты – по вашим наблюдениям – читают Чехова?
- Современные молодые люди «читают» Чехова в основном опосредованно, через театральные интерпретации, и это уже хорошо, так тоже можно вдруг обнаружить в его пьесах послание, обращенное лично к тебе. А еще можно, как это ни парадоксально, начать читать Чехова не на своем родном, а на английском или немецком, французском или итальянском языке, чтобы затем, наконец-то, вернуться к первоисточнику. Я знаю из своего опыта, как сложно «заставить» студента прочесть внимательно текст хотя бы одной пьесы Чехова. Но вот если попросить сравнить перевод с оригиналом и прокомментировать обнаруженные отступления, то процесс внимательного чтения разворачивается уже по инициативе самого же студента. Действительно, разве можно судить о переводе, не зная, что хотел сказать автор оригинала? Так что, Чехова читали, читаем и будем читать, пусть и с небольшой поправкой на трудности перевода.

Наталья Ларионова